Тревожно-сомневающийся характер (психастеник).

сайт психотерапевта Горелова К.Е.

"Психастеник" в переводе с греч. - душевно слабый.
(выдержки из систематики характеров, описанной проф. Бурно М.Е.)

Психастеники, как и неврастеники, астеники, склонны к астеническим состояниям.

Как и астеник, психастеник наполнен постоянным конфликтом ранимого самолюбия с чувством неполноценности. Вообще психастеник по своей добросовестности, мягкости, обостренной нравственности, застенчивости, вегетативной неустойчивости весьма напоминает астеника. Однако застенчивость, стеснительность, робость, нерешительность психастеника проникнуты болезненным размышлением, самоанализом. Постоянные размышления психастеника о смысле жизни построены на густых сплетениях въедливых психастенических сомнений.

Здоровое, трезвое сомнение, свойственное, например, и сангвинику, -превосходный и полезный человеку психический акт, помогающий в одном случае уберечься от опасности, в другом - не согласиться с общепринятым мнением и внести свою, живую мысль в дело. Но чрезмерное психастеническое сомнение, хотя во многих случаях также несет в себе творческую силу, работает и тогда. Когда нет оснований сомневаться и раздумывать, как показывают жизнь, практика дела.

Например, человек сомневается, не является ли легкое неприятное ощущение в спине признаком какой-либо тяжелой болезни. Размышляя над этим, ощупывая свою спину, разглядывая её в зеркало, человек тратит на это массу времени совершенно напрасно, так как ничем не болен.

Конечно, может случиться, что психастеник обратит внимание на действительный ранний, едва заметный признак серьезной болезни, подобно тому, как эпилептоидный ревнивец окажется реально прав в своих сверхценных подозрениях. Однако случаев таких - капля в море по сравнению с громадными болезненными затратами энергии и времени.

Медицинские учреждения разрушились бы от обилия пациентов, не хватило бы врачей, если б все люди вот так прислушивались к каждому своему ощущению. Только потому, что подавляющее большинство людей живет в соответствии с интуитивно ощущаемой, трезвой маловероятностью беды, этого не происходит.

Чрезмерное сомнение психастеника лишь внешне похоже на астеническую мнительность. Мнительность (от слова "мнить" - казаться) - есть склонность преувеличивать опасность. Ипохондрическая реакция, основанная на мнительности, - психологический момент преимущественно эмоционального характера, а потому не стойкий, и, как росток без корней, довольно легко изгоняется ободрением, внушением. Чрезмерное же сомнение - образование преимущественно мыслительное, то есть проникнутое вопросительным размышлением, имеющее логический корень, и, значит, исчезает оно также благодаря лишь логическому, информативному разъяснению, разубеждению в его необоснованности. В этом смысле и психастеническая боязнь покраснеть есть не мнительность, а боязнь с вегетативным выражением (расширение сосудов лица), основанная на тревожном размышлении - например, о том, что, могут вот подумать, покрасневший неравнодушно относится к тому, перед кем покраснел, и т. п.

Чрезмерные сомнения ипохондрического содержания особенно часто возникают у психастеников, имеющих дело с медициной, читающих медицинскую литературу. Чем разнообразнее и поверхностнее медицинские знания психастенического человека, тем, естественно, больше у него ипохондрических сомнений.

Особенно тягостны ипохондрические реакции у психастенических студентов-медиков. Например, остается такой студент на весь день дома готовиться к экзаменам или сделать какую-то другую важную работу и не может никак приняться за дело, так как возникают опасения: не увеличились ли у него лимфатические узлы (вдруг белокровие?), нет ли в полости рта такой язвочки (вдруг рак?), не увеличилась ли печень и т. д. Он бесконечно себя осматривает и ощупывает - и, конечно, находит что-нибудь для себя неясное, а значит, подозрительное в смысле "страшной болезни", бросается искать в медицинских книгах, чтобы таким образом разрушить свои ипохондрические сомнения.

Стоит психастенику заболеть какой-нибудь даже самой пустячной физической болезнью, как он не находит себе места, тревожно подозревая самое страшное, совершенно измучивая себя и своих близких. Помочь ему возможно убедительным разъяснением, что нет никаких оснований думать о страшном, то есть надо разрушить его ипохондрические сомнения. Лучше, если это сделает врач, построив разъяснение на внимательном осмотре и анализах. Болезней же заведомо не опасных для жизни, не "позорных" (когда он убежден в этом) психастеник, как правило, не боится и даже может их порядком запустить.

Психастенические сомнения, лежащие в основе психастенических переживаний, сцепляющиеся в глубокий, едкий самоанализ, имеют своим содержанием обычно или нравственно-этические моменты, или благополучие, здоровье близких и себя самого, или философские вопросы смысла жизни, основывающиеся обычно на боязни смерти.

Лев Толстой с глубокими психологическими подробностями изображает тоскливое психастеническое переживание Пьера Безухова, сравнивая это переживание с винтом, который свернулся и вертится, ничего не захватывая: "О чем бы он (Пьер) ни начинал думать, он возвращался к одним и тем же вопросам, которых он не мог разрешить и не мог перестать задавать себе. Как будто в голове его свернулся тот главный винт, на котором держалась вся его жизнь. Винт не входил дальше, не выходил вон, а вертелся, ничего не захватывая, все на том же нарезе, и нельзя было перестать вертеть его.

Вошел смотритель и униженно стал просить его сиятельство подождать только два часика, после которых он для его сиятельства (что будет, то будет) даст курьерских. Смотритель, очевидно, врал и хотел только получить с проезжего лишние деньги. "Дурно ли это было или хорошо? -спрашивал себя Пьер. - Для меня хорошо, для другого проезжающего дурно, а для него самого неизбежно, потому что ему есть нечего: он говорил, что его прибил за это офицер. А офицер прибил за то, что ему ехать надо было скорее. А я стрелял в Долохова за то, что я счел себя оскорбленным. А Людовика XVI казнили за то, что его считали преступником, а через год убили тех, кто его казнил, тоже за что-то. Что дурно? Что хорошо? Что надо любить, что ненавидеть? Для чего жить, и что такое я? Что такое жизнь, что смерть? Какая сила управляет всем?" -спрашивал он себя. И не было ответа ни на один из этих вопросов, кроме одного, не логического ответа, вовсе не на эти вопросы. Ответ этот был: "Умрешь - все кончится. Умрешь и все узнаешь - или перестанешь спрашивать. Но и умереть было страшно."

Психастенику, во всяком случае взрослому, менее всего свойственно легкомыслие (тут нельзя путать с легкомыслием психастеническую рассеянность). Мысль его (как и у Пьера) винтом, штопором внедряется в различные вопросы жизни, интересующие его, делая порой лишние, "пустые" обороты, но если это глубокая, сильная мысль, то от "пустых" оборотов, как бы они ни были тягостны, делается она еще более четкой, сложной и проникновенной.

Однако не всякое сомнение умно, не всякое глубокомыслие творчески плодотворно. Как есть посредственные аутисты, аутичность (независимость от земных фактов) мышления которых сказывается в резонерстве, в пустом рассуждательстве, так есть и посредственные психастеники, которых банальные сомнения, не интересные другим людям, превращают в "зануд", вызывающих у многих людей презрение. Это прежде всего "зануды" ипохондрические, которые "носятся" с каждым не понятным им ощущением или пятнышком на теле, требуя у врачей исследований - доказательств того, что это не "опасно", измучивая близких частыми многолетними ипохондрическими страхами и приготовлениями к возможной смерти.

Не имея в себе сангвинически трезвого спокойствия перед неизбежной будущей смертью, наивно-инфантильной способности не думать о смерти, пока живешь, психастеник, занятый тревогами вчерашнего и завтрашнего дня гораздо сильнее, чем днем сегодняшним, постоянно думает о смерти и готовится к ней. Нет в нем (даже в здоровом психастеническом человеке) непосредственной радости жизни, все тревожится он по поводу возможных бед, о том, не обидел ли кого из близких людей, и, главное, раздумывает о смерти, "которая должна прийти нынче или завтра - все равно через мгновение, в сравнении с вечностью".

Если в детстве психастеник еще способен по возрастной инфантильности сказать себе, махнув рукой: "А, накатаюсь в воскресенье на лыжах, а уж в понедельник скажу родителям про двойку", то в юности и зрелости он превратит себе такое воскресенье в муку постоянным обдумыванием будущего "наказания".

В отличие, например, от истерика психастеник боится не настоящей опасной минуты, а будущей, воображая ее, или прошлой, вспоминая ее. Например, боится лететь на самолете (вдруг что-нибудь испортится!). В самолете же во время болтанки или в иной напряженной обстановке он внешне спокоен и внутренне ощущает защитное душевное онемение, - в то время как истерическую личность обычно не пугает предстоящий полет, зато при всякой "яме" такой человек страшно пугается и кричит "спасите!" (впрочем, быстро успокаиваясь, когда "яма" миновала).

Итак, важно, что все переживания психастеника пронизаны работой тревожно-сомневающейся мысли. Одни психастеники более загружены ипохондрическими переживаниями, другие - нравственно-этическими, третьи - поисками смысла жизни, в четвертых все это присутствует одновременно с равной силой.

Мышление психастеника не отличается острой живостью, легкостью, оно даже несколько тугоподвижно. Психастеник обычно "задним умом крепок", не способен быстро соображать, схватывать общепринятые "истины", рассеян, но при всей своей мыслительной неуклюжести, проникнутый миллионом сомнений, именно благодаря всему этому может быть глубоко оригинален.

Американский исследователь Уильям Ирвин в книге о психастеническом Дарвине и сангвиническом Гексли ("Обезьяны, ангелы и викторианцы") замечает, что в мозгу, подобном дарвиновскому, "мысль созревает до того медленно, что поначалу чудится, будто ее почти и нет, а потом начинает казаться, что она была там всегда". "Дарвин - это спокойный, медлительный замысел; Гексли - блистательное свершение. Дарвин творил историю; Гексли двигал ее вперед".

Мышление психастеника нередко способно к глубокому обобщению, реалистически-теоретическому полету, не связано постоянной сангвинической практической земной насыщенностью, но в то же время в отличие от шизотимного, аутистического мышления, лишено подлинной символичности, причудливой парадоксальности, оно по земному глубоко естественно в своих сомнениях, предположениях и умозаключениях.

Механической памятью психастеник обычно не блещет и отсюда его весьма средние способности к изучению иностранных языков. Ярче всего творческие способности психастеников сказываются в биологии, медицине и художественном творчестве. Благодаря своему стремлению до всего доходить без механического схватывания, упорной работой ума (будто сам заново открывает уже открытое и напечатанное в книгах) психастеник, усвоив, наконец, глубоко и подробно изучаемое, может затем объяснить это другим так живо и понятно, что нередко пользуется большим успехом на поприще преподавателя самых различных дисциплин.

Рассеянность и аналитическая мечтательность психастеника, а также острое самолюбие, честолюбие при нежелании обращать на себя внимание людей пронзительно-тонко изображены Л. Толстым ("Детство, отрочество, юность"): "Склонность моя к отвлеченным размышлениям до такой степени неестественно развила во мне сознание, что часто, начиная думать о самой простой вещи, я впадал в безвыходный круг анализа своих мыслей, я не думал уже о вопросе, занимавшем меня, а думал о том, о чем я думал. Спрашивая себя: о чем я думаю? я отвечал: я думаю, о чем я думаю. А теперь о чем я думаю? Я думаю, что я думаю, о чем я думаю, и так далее. Ум за разум заходил...»

Однако философские открытия, которые я делал, чрезвычайно льстили моему самолюбию: я часто воображал себя великим человеком, открывающим для блага всего человечества новые истины, и с гордым сознанием своего достоинства смотрел на остальных смертных: но, странно, приходя в столкновение с этими смертными, я робел перед каждым, и чем выше ставил себя в собственном мнении, тем менее был способен с другими не только выказывать сознание собственного достоинства, но не мог даже привыкнуть не стыдиться за каждое свое самое простое слово и движение".

И.П. Павлов называл психастеника человеком мыслительным, отметив слабую его чувственность, слабый "эмоциональный фонд". Из этого, однако, не следует, что психастеник рассудочный, деревянный, сухарь, он глубоко эмоционален, но- по-своему, мыслительной эмоциональностью. Это не чувственность, не яркая образность, а внешне скромная, но глубокая и добрая эмоция, подробно многое понимающая, то есть это духовность. Великий психастеник может быть мудр именно в метерлинковском смысле: "В разуме нет доброты, а в мудрости ее много".
Произведения психастенических писателей отличаются аналитической психологичностью, но и теплой естественностью, участливым отношением к земным человеческим заботам и переживаниям. Психастенический писатель постоянно сбоку рассматривает свое душевное состояние с подробным анализированием и самообвинением, и мы не найдем у него пряных бунинских запахов и красок, эстетизированных образов, но почувствуем лирическую духовность, детальное изображение душевных движений, внешне скромную психологическую силу.
Психастенический ученый, как уже отмечено, чаще проявляет себя в биологии и медицине. Его труды отличаются большой осторожностью в выводах, капитально широким и глубоким охватом научной темы, массой тонких и убедительных доказательств. "Нормальным психастеником" считал себя И. П. Павлов. Видимо, психастеником с выраженной ипохондричностью был Чарльз Дарвин. Автобиография и воспоминания современников рассказывают о его болезненной застенчивости, нерешительности, тревожности и большой доброте, склонности к сомнениям.

Эти душевные качества вместе с добросовестностью, скрупулезностью и аккуратностью много способствовали его великому творчеству. Например, благодаря скрупулезным сомнениям Дарвин, работая над своими книгами, сумел предвидеть все возможные возражения оппонентов и предупредить их тщательным доказательством.

Но, несомненно, эти психастенические свойства и затрудняли его жизнь. Уильям Ирвин замечает, например, относительно застенчивости великого натуралиста, что слагались легенды об особенности мистера Дарвина: "многозначительно отсутствовать в минуту решающих событий, к которым он сам непосредственным образом причастен". Основательно помучили Дарвина, например, тревожные сомнения по поводу того, жениться или нет. С карандашом и бумагой (так легче решить вопрос нерешительному человеку) двадцативосьмилетний исследователь обстоятельно взвешивал все "за" и "против". В этих сохранившихся карандашных заметках за женитьбу - дети ("друг в старости"), "кто-то, заботящийся о доме", "милая, нежная жена на диване, огонь в камине". Но против - "буду вынужден делать визиты и принимать родственников", "ужасная потеря времени", "мало денег на книги", "не смогу читать по вечерам", "заботы и ответственность", "как я смогу управляться со всеми моими делами, если я буду вынужден ежедневно гулять с женой?".

Ипохондрические опасения, переживания, состояния тревожной тоскливости, указания на частые астенические расстройства постоянно встречаются в записных книжках Дарвина. Ученый замечает, что перед путешествием на "Бигле" (ему тогда было 22 года), "при мысли о предстоящей (...) столь длительной разлуке со всеми родными и друзьями" он "падал духом, а погода навевала (...) невыразимую тоску". "Помимо того меня беспокоили сердцебиение и боль в области сердца, и, как это часто бывает с молодыми несведущими людьми, особенно с теми, которые обладают поверхностными медицинскими знаниями, я был убежден, что страдаю сердечной болезнью". В анкете уже 64-летний Дарвин в графе "Здоровье" написал: "В молодости - хорошее, в течение последних 35 лет - плохое".

В 35 лет, закончив краткий очерк "Теории видов", не прожив еще и половины своей жизни, Ч. Дарвин пишет жене тревожное "письмо-завещание" ("на случай моей внезапной смерти"), в котором "выражает желание, чтобы (...) очерк был передан какому-либо компетентному лицу, которое согласилось бы за указанную сумму денег взять на себя заботу об улучшении и расширении очерка".

Френсис Дарвин, сын Чарлза Дарвина, подчеркивает, что у отца "на протяжении почти сорока лет (...) не было ни одного дня того нормального состояния здоровья, которое свойственно большинству людей, и вся его жизнь была наполнена непрерывной борьбой с усталостью и напряжением сил, вызванными болезнью".

Английские врачи кропотливо пытались установить сущность сорокалетней болезни Ч. Дарвина. Из обзора таких попыток следует, что ни один из диагнозов не содержит указания на наличие какого-либо органического расстройства, и современные врачи все более склоняются к тому, что тошноты, головокружения, бессонница и упадок сил, от которых ученый страдал - явления ипохондрического, нервно-психического порядка. (См. Дарвин Ч. Сочинения, т. 9. - М.: АН СССР, 1959. - 736 с.)

Отсутствие острой, яркой чувственности психастеника сказывается и в особенностях его пищевого и сексуального влечения. И нельзя сказать, что у психастеника "деревянные" вкусовые и сексуальные ощущения. Просто нет и здесь той подробной острой чувственности, с которой, например, герои Бунина видят "перламутровые щеки селедки" и т. п.

Психастеник способен испытывать сильный сексуальный голод, как и пищевой, но он не гурман своею блеклой чувственностью. В любви его много нежности-лиричности и мало сумашествия-страсти. Для каждого свое.

Тревога, которой постоянно наполнен психастеник, также проникнута подробным размышлением. Психастеник тревожится главным образом за близких и себя самого. Он может быть охвачен сильным чувством жалости к любому человеку, животному, попавшему в беду, но все же тревожность, вообще эмоциональность психастеника не отличается сангвинической всепроникающей естественностью, она сильна, тепла избирательно, в важных для него местах; другие же события жизни психастеник может вовсе не переживать, испытывая защитное душевное онемение, иногда самокритически возмущаясь им. В то же время здесь нет по-аутистически неестественных, подчеркнутых сверхчувствительных и бесчувственных моментов с их причудливой изолированностью.

Итак, как уже отмечено, эмоция психастеника по-своему естественна, тепла, даже горяча, но довольно аккуратно распределена между заботами и тревогами о себе, о своих близких, о касающихся его нравственно-этических проблемах. Душевность психастеника не вмещает в себя переживания по поводу всех бед, как способна это сделать сангвиническая естественная, мягкая сердечность, не отличающаяся такой глубиной, но зато обволакивающая всех и вся.

В этом и одна из особенностей психологической защиты психастеника, астеника. Другая, тоже общая, особенность - душевное онемение-окаменение при ясности мысли в обстановке опасности.

Слабость в психастенике тех доставшихся нам в наследство от животных предков мозговых структур, которые участвуют в образовании острой чувственности, от которых зависит яркость в человеке всего, что роднит его с животным ("животная половина"), отражается и в двигательной неловкости, неточности, некоторой неестественности, угловатости движений.

У психастеника нет острого глазомера, интуитивного, "собачьего" чутья на людей, он нередко попадает впросак по своей доверчивости. Толстовский Николенька Иртеньев ("Детство, отрочество, юность") говорит о "привычке к постоянному моральному анализу, уничтожившей свежесть чувства и ясность рассудка". Но именно психастеническая слабость чувственной интуиции понуждает психастеника стихийно развивать-усложнять свое аналитическое размышление обдумыванием поступков людей, чтением психологической литературы, дабы восполнить слабое "животное чутье" и лучше приспособиться в жизни среди людей.

В этом еще одна грань психастенической защиты, которая показывает, что психастенику (особенно остро страдающему чувством неполноценности, завидующему другим "смелым", "сильным" людям, теряющемуся в трудностях жизни) прежде всего необходимо изучать типы человеческих характеров, чтобы научиться предполагать, что от какого человека при определенных обстоятельствах можно ожидать, и вникнуть в свою собственную сложную личностную структуру, чтобы осознать, прочувствовать свои сильные благородные свойства: склонность к нравственно-этическим переживаниям, оригинальность углубленного мышления внутри его тугоподвижности.

Ипохондрическому психастенику приходится подолгу доказывать, что у него нет оснований бояться той или иной болезни. Разрушая ипохондрические сомнения-тревоги, врач обычно обращает внимание пациента на то, что ипохондричность эта связана с личностными особенностями, с постоянной склонностью к тревожным сомнениям и надо научиться делать на это "скидку" при всякой новой ипохондрической тревоге, уметь сказать себе: "Погоди бояться! Ведь я сколько раз уже боялся "страшной" болезни совершенно зря, потому что склонен к этим тревожным сомнениям, и сейчас это скорее всего опять ложная тревога". Такое саморазъяснение помогает далеко не сразу, так как здесь все же остается какая-то неопределенность, а для психастеника малейшая неопределенность по поводу "страшной" болезни крайне тягостна, и он с нетерпением и страхом добивается врачебных консультаций и исследований.

Однако с годами, благодаря в том числе и приведенному психотерапевтическому объяснению, психастеник становится опытнее, спокойнее в своей ипохондрии, реже ходит к врачам разрушать сомнения.

Наконец, психастеники, у которых острее всего переживание неизбежной в будущем смерти, поиска смысла жизни, должны понять, вчитываясь в произведения великих психастеников, что единственное спасение от этого тревожно-мыслительного "винта" - устроить свою жизнь так, чтобы сделаться мастером любого своего полезного дела, чтобы сказать себе со всей искренностью: "Я делаю для людей все, что могу. Честно выполняю свой душевный долг. Совесть моя чиста. Остальное от меня не зависит. И, как говорили древние, зачем же бояться того, что от меня не зависит?"

Психастенические свойства обнаруживаются уже даже в раннем детстве, например, тревогами малыша о том, где он там в гостях будет сидеть на горшке, если понадобится. Или тревогами, страхами: языком во рту нащупал что-то такое, где-то что-то так "больнуло", что испугался -не болезнь ли страшная, не отвезут ли в больницу. Однако в сложной своей законченности психастенический характер складывается в юности, когда психастеник мучается своей внешностью (особенно если действительно есть тут какой-то хоть крохотный недостаток), или его одолевают вопросы смысла жизни при необходимости смерти, тревожные размышления о бесконечности черного холодного Космоса и т. п.

Юному психастенику свойственно обычно гиперкомпенсаторное стремление играть свою противоположность, стыдясь своей застенчивости, скромности, "слабости". "Я старался казаться страстным, - рассказывает толстовский Николенька Иртеньев, - восторгался, ахал, делал страстные жесты, когда что-нибудь мне будто бы очень нравилось, вместе с тем старался казаться равнодушным ко всякому необыкновенному случаю, который видел или про который мне рассказывали; старался казаться злым насмешником, не имеющим ничего святого, и вместе с тем тонким наблюдателем; старался казаться логическим во всех своих поступках, точным и аккуратным в жизни, и вместе с тем презирающим все материальное. Могу смело сказать, что я был гораздо лучше в действительности, чем то странное существо, которое я пытался представлять из себя..." Свойственно юному психастенику и болезненное переживание неискренности, неестественности поведения близких ему взрослых людей (как это происходит, например, в чеховском рассказе "Володя").

С возрастом, особенно гадам к сорока пяти, психастеник обычно душевно успокаивается. Смягчается и его вегетативная подвижность-неустойчивость. Если же еще ему удается нащупать в жизни свою "жилу" и раствориться в работе, то он подходит к старости с известным душевным спокойствием и уверенностью.

В течение всей жизни для психастеника очень важны глубокое сочувствие и понимание со стороны близких, сослуживцев, без чего он нередко проводит в остром напряжении дни и ночи, не принося людям той подчас основательной ценности, которую способен принести.